Я любовью тебя не израню,
постараюсь тебя не обжечь.
Будут чувства храниться в тайне,
речь-утопленницу стеречь.
Я питать не буду иллюзий,
замирая в смятеньи тревог.
Жар безумья доверю Музе,
а с тобой разделю холодок.
Лишь в руках твоих — я горенье,
но любовь, словно вспышка, мала.
Только память о наслажденьи —
я с тобою вчера была.
Это жизнь будет трудной и длинной,
но любовь — коротка и легка.
Холодок мягко веет нам в спины,
проплывают над нами века.
Ронконкома
Жизнь протекала привычно: затерто и скомкано,
но развернула щедроты свои Ронконкома.
То ли шаман индейский, то ли их бог помог —
где-то в груди зародился сладкий и жгучий комок.
Место в груди это было изранено ранее,
если пустует оно, то и сердце сохраннее.
Эх, довелось же наткнуться на острый твой нож,
к самому сердцу направишь его, подведешь.
Вновь открывается рана, хоть и давно зарубцована,
вновь просыпается чувство; сдавлено было кольцом оно.
Сладко ему напороться на нежно-тугую плоть,
сердце свое, слежалое, будто насквозь проколоть.
Кто-то поет отрешенно нам о безнадежности,
мы же с тобой безвозмездно овеяны нежностью.
Знаю я твой цинизм, только не прекословь,
это тогда, в Ронконкоме, встретили мы любовь.
Ты не смущайся, что сердце болит, разрывается
даже внутри легкомысленной самой красавицы.
Это тебя частичка, муки блаженной исток,
это в груди трепыхается сладкий и жгучий комок.
Метафизика
(шутошное)
Ходила по жизни неисправимым шизиком,
ой, забыла. простите, нежным и тонким лириком,
встретила как-то случайно умного очень физика,
с тех пор слагаю налево-направо одни панегирики,
горожу такой огород, сам чёрт чёрта с два разберёт,
ни один на свете ни физик, ни лирик меня не поймет.
Ну и к черту их всех! Зато у меня полет!
Нате, на вкус испробуйте метафизический мёд!
Прикосновение
Нам поздно мечтать и надеяться поздно — все поздно.
Теперь только вижу, как время безжалостно грозно,
оно нас на место и ставит в безмерном пространстве.
Зачем же стремимся навстречу мы в страстном упрямстве?
Зачем же так жаждем друг друга мы нежно касаться.
От этих касаний бутоны начнут распускаться.
Как будто касанье важнее насущного хлеба.
Забудем дела — мы с тобою касаемся неба!
Мы только коснемся друг друга — согреется Космос.
Пускай назовут это похотью — жалкая косность!
На долгом пути мы c другими повязаны долгом,
размеренный мир этим долгом, быть может, оболган.
Но судьбы свои уже вряд ли с тобой перепишем,
нам рая не надо, а надобна горсть пьяных вишен.
Уже не расскажем друг другу фальшивые сказки,
с нас ласки довольно, чтоб в Космос глядеть без опаски.
Пока ещё чувствуем, думаем, видим и слышим,
пусть смысл бытия преходящего станет возвышен.
А Космос от зависти пусть обольётся слезами
при виде, как любим и бренную плоть осязаем.
Иллюзия молодости
Так долго, так долго любви ты была лишена,
но только любовь стоит жизни твоей — лишь она.
О ней прочитала ты жуткое множество книг,
но суть её вряд ли твой ум иссушённый постиг.
А ты всё роптала, как мыслящий робкий тростник,
пока твой любимый не Обнял тебя, не приник
к губам твоим мягким и нежности сладостный сок
из тайных глубин твоей плоти наверх не извлёк.
Чего он касался, то трепетно, щедро цвело,
чего ты касалась, то крепло в ответ и росло.
Вы были вдвоём, занимались важнейшим из дел,
и ты на глазах молодела, и он молодел.
Тебе всё казалось, что время покатится вспять,
вы будете вместе ложиться и вместе вставать,
и лет прекратится унылый и нудный отсчёт,
и юность, как лебедь прекрасная, к вам приплывёт.
Книжка моего бытия
(шутошное)
Вначале в мозгах были дым и туман,
земля перемешана с небом.
Мой первый роман был похож на обман,
далек от насущного хлеба.
Но чуть поумнев, полюбила я столб,
казалось, он будет опорой.
И по лбу его я долбила:»Долб-долб.»
Но столб он есть столб — нету спору.
Тогда бескорыстной натуре верна,
взобравшись на личный свой конус,
влюбилась в поэта. Семья нам фигня.
Духовный потребен нам тонус.
Опомнясь от этой петрушки едва,
любилка взяла и отсохла.
Вот синее небо, трава-мурава:
все, в общем-то, стало неплохо.
И тут подкатился ко мне круглый шар,
заботлив, внимателен, мягок.
Он в загс торопил меня, как на пожар,
комфорт мне сулил и достаток.
Любил меня, баловал, просто сиял,
из жизни исчез моей хаос,
работа и кухня, порядок, семья:
ненужной любилка валялась.
Но опыт не учит меня ни хрена,
и мне повстречался профессор.
Он полон огня, он палата ума —
и что ж: я, как дура, опять влюблена,
прапащая я паетесса.
Грехопаденье
На улице осень, тепло как весной, но глубокая осень,
повсюду как будто закончилось листопаденье.
Характер мой стал обнажённей, но так же несносен,
и грехопаденье всё длится, и нету спасенья.
В мешки упакуют пожухлые мёртвые листья,
куда-то свезут и сожгут, уж такой тут порядок.
Сойдёт с невозможных высот на меня бескорыстье,
спасенья не надо — остался бы грех так же сладок.
Ты снова уедешь в какие-то дальние страны,
ты физик, учёный, профессор, и тут я робею.
Но нежность к тебе станет вдвое сильней как ни странно,
и неотвратимей гипноз искусителя-змея.
Как прошлая осень для нас инфернально горела,
заучим на память, любя прошлогодние листья.
Когда-то и мы, как любое живущее тело,
засохнем, умрём, отлетим и тем самым очистим
себя от грехов, от желанья чарующей плоти,
и ляжем, смиренные, в жирную глубь перегноя.
А вы на листочке пожухлом опять перечтёте
про сладкие муки и горькое счастье земное.
Первая встреча
В жизни моей оказалось не так уж и много толка,
не удалось прикипеть мне крепко к полезному делу.
Только одно и умею — топтаться у книжной полки.
Там ты меня и приметишь… Я для тебя созрела…
Ты подкрадешься близко мягкой кошачьей походкой,
чувство следит за нами, робко за полкой прячась.
Ровно стучавшее сердце нервно заскачет чечёткой,
вечно зяблое тело вспыхнет волной горячей.
Смело в глаза посмотришь, прыгнуть поможешь в лодку —
эта любовная лодка вроде спасательной шлюпки.
Мне показался важным наш разговор короткий,
хрупки, однако, надежды, зыбко в шлюпке-скорлупке.
В книге толстой отыщешь ты мне портрет Пастернака,
тут же найдёшь его музу — фото Ивинской Ольги.
Это мне и послужит высшим мистическим знаком,
знака этого в жизни я ожидала так долго.
Всё оказалось по нраву мне в капитане Грэе.
Значит, «седой» и вправду имя его в переводе.
Но молодой навеки…. Это меня и греет.
Время остановилось наперекор природе.
Радуйся! Наконец-то, алый развёрнут парус,
жизнь моя загорелась неизъяснимой страстью,
после волшебной встречи я никогда не состарюсь,
и безнадёжно сердце не одряхлеет от счастья.
Радости нашей безмерной будет священна тайна,
пусть даже весть о ней мы с грустью запрём в подполье.
Быт нас с тобой не коснётся, а бытие — бескрайне,
лодка любви зачем-то движется мукой и болью.
Грин, извините…
Грин, извините, в реальность шагнула Ассоль,
сказочник Эгль скончался, а Грэй заблудился.
В Лисс тот «Секрет» не приплыл. Ядовитая соль
днище проела, и он в Зурбагане чинился.
Всё суетился в трудах бесконечных Лонгрен,
был он на судне почтовом застигнут простудой.
Дочка ходила за ним неусыпно, без смен.
Умер Лонгрен. А жила лишь надежда на чудо.
Каждое утро на берег бежала Ассоль,
злые насмешки будила в абсурдной Каперне.
Сердце Ассоли терзала жестокая боль,
девочка только мечтою спасалась от скверны.
Ей опереться хотелось на чьё-то плечо,
ей так хотелось почувствовать дружеский локоть.
Но от обид загоралась она горячо,
с алой мечты отдирала чернеющий дёготь.
Где-то в далёких морях плавал суженый Грэй
в тяжкой тоске по Несбывшемуся, в раздраженье.
С берега кто-то его подгонял: «Ну скорей!».
Тихо Ассоль замирала в блаженном волненье.
Хлеб свой насущный Ассоль добывала шитьём,
грубым соседкам кроила обычные платья.
Но отрешённо светилась двойным бытиём,
тихо сияла чудесной своей благодатью.
Письма она начала посылать в никуда,
слогом писала их бережным, ровным и мерным.
Значит, сияние в слово стремится всегда,
вашей романтике, Грин, остаётся быть верной.
Не создавала ни образ, ни свой архетип.
То ли жила, то ли грезила. Где-то там между.
Грин, переживший печаль, своеволье простит,
горд даже будет её бесконечной надеждой.
Нежность
Научись наконец любить
и взамен ничего не требуй.
Осень ткёт золотую нить,
а ты стань, как прозрачное небо,
где объятья, соитья, плоть
ничего не дают и не значат.
Где чудак, демиург, Господь
сотворил всё не так, иначе.
От желаний, страстей откажись,
сохрани только трепет и нежность.
Это здесь нам присуща жизнь,
там — покоя течёт безбрежность.
Что с собой мы туда возьмём,
сбережём, пронесём, не испортим.
Только воздуха нежный объём
меж твоей и моею плотью.
Тайна
Тайна моя, как бездна,
становится глубже, страшнее,
чем радостней редкие встречи,
чем крепче моя любовь.
Зря стараться быть трезвой,
от этой любви пьянея,
тщетно казаться свободной
внутри пошлейших оков.
Если меня ты бросишь,
с кем поделиться горем,
с мамой, подругой, мужем,
кто это горе поймёт?
Повешусь на этом вопросе
самоубийцей ничтожным,
виселица поможет
в бездну прервать полёт.
Как же я одинока
в тайне жуткой, глубокой.
Рифму ищу я к слову
э к з и с т е н ц и а л и з м.
Страшное слово, как бездна,
на рифмы не обопрёшься,
помощи не дождёшься,
но только в бездонной тайне
и хочется жить эту жизнь.
не хочу говорить про любовь…
Ты сказал… даже дважды сказал мне люблю.
Почему ж ничего не случилось?
Так же в тёмной ночи нужно плыть кораблю,
а звезда не зажглась, не явилась.
Не извергся вулкан и ледник не сошёл,
только дождик закапал обычный.
И никто не узнал, как с тобой хорошо,
всё вокруг шло по скучной привычке.
Я ж сама не хочу говорить про любовь
в страхе вызвать природную бурю.
Выйдет море тогда из своих берегов,
реки вспять потекут с дикой дурью.
Положи мне любовь на уста как печать.
Стыдно мне, что не верила в чудо.
Но о чуде таком только впору кричать,
а кричать не могу и не буду.
Я на длинные молнии мир застегну
и себя я замкну на затворы.
Больше лиры бренчащей я чту тишину,
не хочу, чтобы сдвинулись горы.
Только в той онемело-глухой тишине,
в жуткой тайне и полном секрете —
настоящая жизнь, как в счастливейшем сне —
лишь такая достойна бессмертья
Настоящее
А я свой грех расколю, как орех,
и увижу, что нету греха.
Если верности нет, то измена — смех,
просто одна труха.
Любовь обходила меня стороной,
а вместо любви — тоска.
Но вот накрыла мощной волной
любовь с одного броска.
Ей в будущее не попасть, не пролезть.
Ну и что? Не страшно. И пусть.
У этой любви НАСТОЯЩЕЕ есть
и подлинной жизни вкус.
Из твоего ребра
Так бес с небес слетел в твоё ребро?
А я к ребру, будто к судьбе, припала
и поняла, какое мне добро
вдруг на закате жизни перепало.
С тобой перебираем серебро
минувшего совсем недавно века.
Я обмакнуть могу своё перо
в кипящую любовью поздней реку.
И пусть у той реки двойное дно,
двойная жизнь в её пучинах длится.
Я буду знать и помнить лишь одно —
меж нас с тобой не провести границы.
Сотворена из твоего ребра,
в пучинах тех я чахла непролазных.
Но вот из робкой сделалась храбра,
и загорелся долгожданный праздник.
Расширь глаза и душу отвори,
пусть этот праздник льётся по сосудам.
Я наконец-то выиграла пари,
и не страшны ни суд, ни пересуды.
Властвуй, не разделяя
То, что в меня вложил ты,
мощнее подземной жилы,
ценней золотого вклада,
полнее рая и ада,
чище кристальной породы,
слаще душистого мёда.
Нету со мною сладу —
мне только это и надо.
Еду на Длинный Остров.
Тучи несутся, как монстры,
бешеной стаей гончих.
Ветер дерёт их в клочья.
А ты наподобье мага,
самое высшее благо,
ВКЛАДываешь лекарство!
Что ж — наслаждайся, царствуй,
не разделяя тело
и душу в постели белой.
Видишь, как всё присмирело,
стало единым, целым.
Солнце послало лучик,
ветер притих, и тучи
вмиг округлили формы,
власти твоей покорны.
Маг произнёс Крибле-Крабле?
И несмотря на октябрь
медленно, как улитка,
вытянулась улыбка
мартовская, кошачья,
всюду.
Её не спрячешь.
Признание Вирсавии
Вирсавию хочет влюблённый Давид
в царские взять чертоги.
И грех совершён, и соперник убит.
Любовь, говорят, от Бога.
С женою своею ты жизнь прожил,
вы нажили сына и внуков.
Она верный друг и спокойный твой тыл,
наверное ставший докукой.
Но хочется радости и новизны,
ты нЕ-исправимый бабник.
В тебе очень много ещё крутизны,
желанье любви не иссякнет.
Тут я повстречалась — жена или дочь —
и нЕ-исправимый романтик.
Мне лучшей подругой — бессонная ночь.
И c боку болтается бантик.
А ты распростер предо мной океан
восторгов немыслимо сладких.
И так опьяняет запретный роман,
так праздничны встречи украдкой.
Конечно, с тобою я жизнь не жила,
пуд соли с тобою не ела.
Но жизнь до тебя мне была не мила,
всё главное мимо летело.
Ведь я же была изначальной судьбой
твоей, и ни в чем неповинна.
Вся жизнь до тебя оказалась борьбой,
чтоб встретились две половины.
И я с прямотою последней скажу
на самой возвышенной ноте,
теперь знаю точно, с ума не схожу:
я плоть от твоей плоти!
Враньё
Никогда я не видела здесь воронья,
нет, наверное, в странах заморских ворон.
Тут черно лишь от собственного вранья,
и враньё обступает со всех сторон.
Я его загоняю куда-то вовнутрь,
словно ногти под кожу оно растёт.
Будь ты дважды умён, будь ты трижды мудр,
это больно. И душу и плоть мне рвёт.
Я хочу разогнать, распугать враньё,
пусть летит эта стая с картавым «Карр».
Это правду на крыльях несёт вороньё.
Эта правда наносит тяжёлый удар
по своим же. Но я-то, увы, не дитя.
Не отделаться мне от вранья так легко.
Это правда пугает, над нами летя,
а враньё проникает вовнутрь глубоко.
Erected
Ты к чувствам питаешь презрение,
они недостойны внимания.
Как высшее откровение
твоё прозвучало признание:
«К тебе у меня эрекция
даже в твоё отсутствие.»
Упорно твержу о сердце я,
упрямо долдоню о чувстве я.
Но ты воздвигаешь памятник,
он выше Александрийского.
Сердца изменчивый маятник,
хватит о чувствах витийствовать!
*Erected — Воздвигнут
Сонет
Ты пришёл для того, чтоб помочь мне запеть,
чтоб меня завести, раззадорить, задеть.
Но любовная радость не ходит одна,
с нею боль и тревога всплывают со дна.
Начинаю с утра свой тягучий напев —
испытание страстью для трепетных дев.
Сколько голос способен взять дерзостных нот?
Не сфальшивит при этом он и не соврёт.
Так рождается музыка в муках и речь,
та, что может терзать, отравлять или жечь.
Вот оно каково — производство стихов!
Стало страшно от жгучих и жалящих слов?
Может эта картина опасна, груба,
но приходит любовь так… A с нею судьба.
Ученица
Жена твоя — очень умная баба,
ты можешь ей врать, изменять.
Её не задушит ревности жаба,
не взбесит какая-то блядь.
Она не устроит постыдную сцену
тебе, не опустится в грязь.
Она ведь прекрасно себе знает цену,
спокойно смотрит на страсть.
Тебя же в семье вот это и держит —
презренье к империи чувств.
Спокойствию я сквозь зубовный скрежет
у вашей семьи учусь.
Твоей ученицей я оказалась,
врать научилась, грешить.
И с каменным видом носить этот хаос
внутри потрясенной души.
Тень
ТЫ же меня превратил в невидимку.
ТаЙна — и значит таЙ-янье плоти.
Мне даже легче быть тенью, быть дымкой,
чтоб исчезать от блаженства, в полете.
У невидимок другая природа —
вместо страдания дарят паренье.
Пусть всё сметают тяжёлые воды —
лёгкие дымки всё сокровенней.
О невидимке известно едва ли,
не уличить её, не прикоснуться.
То, что о ней рассказали-наврали,
галлюцинацией кажется куцей.
С дымкой легко навсегда расставаться.
Этот процесс до конца обезболен.
Тень не читает занудных нотаций.
Тень без претензий. Сдаётся без боя.
Дымка погибнет, но без суесловья,
просто под поезд бросится …тенью…
Но не забрызгает грязью и кровью,
только издаст еле слышное пенье.
Gregory
В имени длинном Григорий
наверное кроется горе.
В коротком имени Гарик
привкус огня и гари.
Можно пестовать горечь,
можно считать, что ты сволочь
очередная … Kак опыт…
Но знай, не раздастся ропот,
поскольку ты — моя гордость,
наполненной жизни бодрость,
сердце моё и — отрада,
главный мой приз и награда.
В жизни, казалось, постылой
я, наконец, полюбила.
Теперь я тону в кислороде —
источнике слов и мелодий.
Твоею я брежу плотью —
нежности не побороть мне.
Мы — то ли смелые птицы,
то ли друг друга частицы.
Только б хватило здоровья
жить лебединой любовью.
В имени милом Гриша
тёплую родственность слышу.
Нет и не не может быть слаще
нашей любви настоящей!
Не звоним…
Ты думал обо мне? — спрашивает она.
Раз звоню, значит думал, — отвечает он.
(Из телефонного разговора)
Раз не звонишь, значит вовсе не думаешь
ты обо мне. И весна задохнулась.
В воздухе что-то нависло угрюмое,
всюду усталость, подавленность, снулость.
Вот и деревья стоят, словно мёртвые,
но под корой в них гудит, колобродит.
Скоро ли соки древесные, спёртые
вырваться смогут всей мощью мелодий?
Ну а тогда уж мы ополоумеем,
в музыку слов окунёмся, в объятия.
Музыку ту я таЮ как проклятие:
хоть не звоню — о тебе лишь и думаю.
Цветы по телефону
Воздух марта разрезает стриж,
всё полно весеннею истомой.
Ты мне непременно позвонишь —
да пребудет это аксиомой.
А за мартом прилетит апрель,
даже камни чувствовать возжаждут.
Парочка стремительных недель —
и цветенью приобщится каждый.
В мае — слышишь? — как растут цветы —
будто заполняется всё звоном.
Это значит, что звонишь мне ты —
и цветы растут по телефону.
Лебединая песня
В самую середину
песни моей лебединой
врезалась страшная льдина.
А может моя гордыня,
как результат болезни
слабости и рутины.
Не режь, не корёжь эту песню,
она ещё недопета,
но я же пою её честно.
Бываю во льдах зажата,
изломана, сбита, смята,
но где-то маячит лето.
Мы вместе со льдами оттаем,
выберемся на остров,
и станет он обитаем.
Чувствую это остро,
как могут чувствовать птицы
всей данностью интуиций.
Лишь если оно ледяное,
сердце способно разбиться,
в тревоге стеная и ноя.
Но если сердце иное,
мягкое и живое,
оно, возможно, сожмётся,
согнётся, но не разобьётся.
Многие верят, что сила —
это когда ты твёрдый,
очень собою гордый,
а мягкость достойна презренья.
Но гордость — хрупка и ломка,
пуста, как сухая соломка,
и ты не случайно, милый,
мне заказал исполненье
своей лебединой песни.
Хоть и пою негромко,
но пропою её честно.
Стишок-задачка
Из пункта А в пункт Б
я выезжала на встречу к ТЕБЕ,
или, быть может, на встречу к себе.
Между пунктом А и пунктом Б
расстояние было равно судьбе.
С какой же скоростью этот поезд
преодолеет его, и поиск
вечной любви увенчает успех?
Между пунктами этими в прошлом — эх!-
сколько же было пунктов не тех,
ложных стоянок, неверных вех,
само-обманов и всяких помех?
А вслед за ними глумление, смех
летели вдогонку почти ото всех,
с кем ты судьбу свою разделила.
На что ж уходила врождённая сила?
Поезд, давай, набирай же скорость,
чтоб досказать этой жизни повесть,
чтобы в заветном том пункте Б,
я, наконец, стала равной себе,
кланялась в ножки индейке-судьбе:
всё же она привела к ТЕБЕ!
И львиными дозами допамин,
серотонин и адреналин
меня заполняли до самых глубин.
И я, как будто с пьяной пирушки,
летела назад на воздушной подушке
из пункта Б в пункт А
полна как сосуд, как пушинка легка,
я возвращалась в своё никуда,
где было больно, как никогда,
где ежедневно теряла себя,
где ухмылялась мне шлюха-судьба.
Влюблённое зеркало
Одинокое зеркало в номере сером отеля,
ты впервые так вздрогнуло, будто само влюблено
в необычную пару, в те два очарованных тела,
ты так жадно ловило их встречи любовной вино.
Ты старалось запомнить их жесты, слова и движенья,
ты встречало мужской сладострастьем наполненный взгляд,
отражало свет женщины, всё её самозабвенье,
ускользающей жизни фиксируя видеоряд.
Ты в мужчине увидело силу и жажду бессмертья,
ты увидело в женских глазах обретенье мечты.
В остальных постояльцах отеля, в его круговерти
никакого подобья тем двум не заметило ты.
Сохранив их черты под стеклом на своей амальгаме,
ты скучало по ним в сером номере, вечно одно.
Ничего не хотело ты знать о возможной их драме,
неустанно крутя об их встрече любовной кино.
Из тумана Сан-Франциско
Сан-Франциско, Сан-Франциско,
до тебя лететь не близко.
На твою взбираться гору
альпинистам только впору.
Я в твоём тумане ёжик,
у меня не хватит ножек
обежать твои районы.
Я улиткою на склоне
наподобие трамвая,
подползая, застываю.
Медленно тащу свой домик,
полон он головоломок,
от которых мне не скрыться
ни в какую заграницу.
От себя не скрыть в тумане
пламя тайного романа.
Как же мне решить задачу
без истерики и плача,
без ударной дозы виски?
Как понять: любви без риска
не бывает, не бывает,
такова её кривая.
Никаких в любви гарантий.
Если вправду ты романтик,
выноси горящий домик
и, возможно, тонкий томик
строчек о любви спасешь ты.
Их отправь высокой почтой
из тумана Сан-Франциско,
чтоб не опускаться низко…
до постыдной злой разборки
в людном суетном Нью-Йорке.
Ваш комментарий будет первым